«Чукотка — это культура, сквозь которую прорастает язык»: лингвист Инна Зибер об изучении Севера, магии чукотского имени и утрате традиций

Инна Зибер — заведующая Научно-учебной лабораторией социогуманитарных исследований Севера и Арктики и доцент школы лингвистики НИУ ВШЭ, участница и организаторка многочисленных лингвистических экспедиций. С 2016 года лингвисты из ВШЭ ездят исследовать чукотский язык в село Амгуэма Иультинского района Чукотского автономного округа.

«Системный Блокъ» расспросил исследовательницу о том, как живут люди на Чукотке, что происходит с чукотским и другими «труднодоступными» языками и как выживают в XXI веке национальные культуры и традиции. А еще, конечно, о том, как на Чукотке работают лингвисты, какие сложности при этом испытывают и где место цифровых технологий в современной полевой лингвистике. 

Что такое Север и как его изучать 

В названии нашей лаборатории есть одновременно и Север, и Арктика, потому что и у Севера, и у Арктики непонятное определение. В названии нашего проекта в разные годы фигурировали «Север», «Сибирь», «Дальний Восток», то есть приходится по-разному называть те регионы, которые мы исследуем. 

В России есть места, в которых холодно. Они необязательно за полярным кругом и даже необязательно севернее Москвы, но климат в них работает по-другому. Из-за этого оказывается, что очень много вещей тоже устроены совсем не так, как где-нибудь в Подмосковье или на Кавказе. Для нас вот эта ― скорее не климатическая, а культурная ― разница важна, потому что она дает комплекс схожих черт. 

Почти везде в местах, которые называются Севером и Арктикой, из-за климата и вечной мерзлоты низкая транспортная доступность, поэтому языки этих регионов часто хуже исследованы, чем, например, языки Поволжья. 

Северные регионы отличают и особенности традиционного хозяйствования: не земледелие, а кочевое скотоводство, охота, рыбалка. Отсутствие привязки к земледельческому циклу совершенно переворачивает представления о календаре, об обрядности и традиционном искусстве, привычные для жителей средней полосы.

Амгуэмская тундра, 2022. Стадо третьей оленеводческой бригады. Фото Инны Зибер

В местах с суровым климатом плотность населения ниже, а это совсем другие коммуникативные и социальные практики. 

Все это объединяет для нас некоторое количество регионов, которые мы называем северными, арктическими. В их число попадает и Петропавловск-Камчатский, который вообще-то намного южнее Москвы. Но по другим характеристикам Камчатка для нас, конечно, тоже совершенно северный регион. 

Наша лаборатория занимается изучением уральских, тюркских, чукотско-камчатских, тунгусо-маньчжурских языков. Поскольку у нас до недавнего времени работали не только лингвисты, но и антропологи, нам как лаборатории иногда важны не просто сообщества носителей языков, а группы, объединенные какой-то локальной идентичностью или общим хозяйствованием, опытом. Наши антропологи изучали не только коренные народы и их языки, они изучали вообще всех, кто живет в этих местах. Исследователи под руководством Андриана Влахова ездили в Коми, в Ненецкий автономный округ, в Карелию, смотрели, как люди перемещаются, какие части идентичности для них важны; как вообще работает понятие «коренного» и «некоренного» в местах с такой живой миграцией. 

Как зафиксировать языковую утрату 

С витальностью северных языков дела плохи. Регионы Севера и Арктики дают стране разные полезные ископаемые — это значит, что последние 100 лет туда все время идет приток некоренного населения. Получается, жизнь часто концентрируется не вокруг традиционной хозяйственной деятельности, а вокруг какой-то привнесенной извне: добывающих поселков или военных баз. В результате смысл человеческих общностей на Севере стал за последние 100 лет не таким, каким был раньше. 

В 2019 году я была на Камчатке, последние годы я езжу на Чукотку, и в тех местах, где я была, передача языка детям уже прекратилась, он не используется в общении с ними.

Передача чукотского языка детям уже прекратилась

Но есть Якутия, где язык намного более витальный. Есть, например, тундровый ненецкий, у которого до сих пор довольно много носителей. Получаются совсем разные ситуации: с одной стороны, тундровый ненецкий и якутский, с другой стороны — карельский и чукотский, носителей которых найти непросто. Сейчас ведется исследование на Камчатке. У нас есть некоторые более ранние описания корякского языка, диалектов эвенского языка, — то, с чем можно сравнивать. Мы можем проследить, какие языковые черты сохраняются в большей или меньшей степени, какие аспекты грамматики утрачиваются. Чукотско-корякские языки имеют сложный морфосинтаксис, в частности, там есть инкорпорация, эргативное маркирование, полиперсональное согласование, — такие вещи, которых нет в русском языке и в окружающих языках.

Поэтому с помощью опросников мы можем видеть, что упрощается, что происходит с разными аспектами грамматики.

Мне кажется, что на это удобно смотреть примерно так же, как и на любую традиционную культуру. Есть, например, традиционные русские танцы. Что с ними произошло за последние 100 лет? Они исчезли? Вроде нет. Они есть в каком-то виде — но не в том, что были 100 или 200 лет назад. Мы можем посмотреть, что конкретно в них изменилось, что трансформировалось. В случае языка, мне кажется, так же.

Понятное дело, что когда старики умрут, то те люди, которые сейчас считают, что они совсем не носители и вообще ничего не помнят, и будут главными носителями того языка, в который превращается постепенно предмет нашего изучения. Поэтому, когда мы исследуем языковую утрату, мы пытаемся посмотреть на сегодняшнюю систему не как на отсутствие системы, а как на нечто другое, на какую-то другую систему. Может быть, нестабильную, некомфортную и более вариативную, чем в каком-нибудь витальном языке. 

Если в поселке всего 15 человек говорит на языке, то исследователю нужно у каждого собрать его собственную грамматику, потому что сама по себе эта вариативность может быть чертой языковой утраты. Может быть, мы начинаем исследовать языковую утрату, когда мы смиряемся с тем, что мы не можем остановить смерть языка.

Что делает северные языки особенными

Одна из ярких черт — это лексические аффиксы. Это такие суффиксы, у которых очень конкретное значение. Например, «охотиться на что-то». Например, я прибавляю аффикс «охотиться на что-то» к животному и получаю глагол со значением «охотиться на медведя». Или аффикс «идти, чтобы собирать что-то в качестве еды», но так нельзя идти в магазин, а так можно только собирать что-нибудь типа ягод. 

В чукотском есть инкорпорация. Лингвист Алексей Игоревич Виняр, который специализируется на инкорпорации, приводит такие примеры того, что можно по-чукотски сказать в одно слово: ‘ыттъынӄамэтваквъэ, дословно ‘он(а) собако-покормил(а)’, значит ‘он(а) покормила собак(у)’; нъымытӄытэлпыгъан, дословно ‘если-он-топливо-кончился-бы’, значит ‘если бы у него кончилось топливо’; сайкокакагыргайпынтымӈаквъэ, дословно ‘чайно-кастрюле-крышко-потерял’, значит ‘он потерял крышку от чайника’.

Чукотский язык фонетически очень лаконичный. Там всего 14 согласных, 6 гласных. Это ни с каким Дагестаном, где обилие фонетики, не сравнится. При этом большинство согласных чукотского языка отсутствуют и в русском.

Большинство согласных чукотского языка отсутствуют в русском

Звучание чукотского с непривычки воспринимается русскоязычными как что-то совсем чуждое. Я участвовала нейрофизиологических экспериментах вместе с Институтом нейрохирургии имени Бурденко. Мы изучали реакцию среднего мозга на собственное имя человека, и я готовила стимулы для этих исследований. Мы давали человеку с родным русским языком послушать его собственное имя, слово, которое похоже на его имя, другое имя, похожее на его, просто постороннее слово, белый шум и сгенерированные тоны. И мы давали ему послушать чукотское слово, которое по слоговой структуре такое же, как все остальные слова, которые он слышит. Но при этом там есть специфичные для чукотского звуки. Выяснилось, что отклик среднего мозга на отдельно произнесенное чукотское слово такой же, как на белый шум, то есть мозг людей с родным русским языком не распознал чукотское слово как человеческую речь. Наверное, наши чукотские консультанты, впервые попав в русскоязычное окружение в школе, так же слушали русский и поражались тому, как он непохож на человеческую речь. 

Для меня в чукотской фонетике с самого начала было очень важно сильное впечатление инаковости. Много языков народов России под влиянием русского настолько изменились, что, по сути, это уже русская артикуляционная база, с незначительными отклонениями, на которые накладывается своя грамматика. Чукотский язык до сих пор звучит для меня как инопланетная речь, и это меня притягивает бесконечно. 

Рома, или Вернувшаяся собака: в чем загадка чукотских имен

Еще одна особенность чукотского по сравнению с русским языком — сложная традиционная система имянаречения. Чукчи верят в то, что через каждого человека, который рождается, возвращается кто-то из умерших родственников. Главная задача моя, если у меня рождается ребенок, — понять, кто вернулся через него, и дать ему правильное имя, которое будет это отражать. Если я дам ребенку неправильное имя, он может потом долго болеть и надо будет менять имя, искать настоящее. Чукотские имена являются, с одной стороны, зашифрованными именами умерших родственников, а с другой стороны, это по-прежнему чукотские слова с собственными значениями.

Главная задача — понять, кто из умерших вернулся через ребенка

Чтобы создать новое имя, обычно берут тот же корень, что был в имени родственника, или несколько корней, если они уже переплетены. Можно немного изменить, чтобы это не было точно такое же имя, или включить туда кусочек из какого-то другого имени, если предполагается, что вернулось несколько родственников одновременно. Для человека, незнакомого с чукотской традицией, это выглядит, как индейские имена из приключенческих книжек, в которых парня могут звать «Пером, смело глядящим вдаль». Происходит переплетение случайных, по сути, имен, которые достались ребенку, но все это вместе превращается в красивый образ. После чукотских традиционных имен русские кажутся очень скучными.

Мне и коллегам интересно разобраться, как лингвистически устроены чукотские имена, и при этом как в структуре имен отражается сама процедура наречения человека или смены имени, потому что она обставлена сложной обрядностью, гаданиями. Мы собрали целую кучу историй о том, как меняли имя, как давали имя, что оно значило. Мы пришли к тому, что, чтобы действительно понять, как устроено имянаречение в одном поселке, нам буквально нужно собрать родословную всех наших информантов со всеми их многочисленными родственниками и их чукотскими именами. Это уже похоже на исследование века. Не знаю, сможем ли мы…

Сейчас мы видим много молодых людей, у которых есть чукотские имена, потому что их родители дали им чукотские имена, но они сами не знают об этом, они сами себя идентифицируют с русским именем в паспорте. То есть человека могут называть Ромой, а на самом деле он, например, «вернувшаяся собака» или что-нибудь в таком духе. Но он может даже не знать об этом, потому что имя сейчас имеет уже не практический, а ритуальный смысл. Это такой способ защитить ребенка.

Человека могут называть Ромой, а на самом деле он «вернувшаяся собака»

Имя дает старый человек, который знает всех твоих родственников, то есть эта традиция ориентирована на очень компактное сообщество, из которого ты никуда не уезжаешь. А если ты уехал, у тебя могут быть трудности даже с тем, чтобы получить чукотское имя. 

Есть ощущение, что русское имя для чукчей лишено этой ритуальной составляющей. Оно часто не связано с его родственниками. В советское время паспортисты таким беспорядочным образом работали с чукчами, что у многих было по несколько имен. Одно написали в свидетельстве о рождении, другим называли в школе, потому что учительница не будет смотреть в свидетельство. Когда человек вырастает, ему дают паспорт на какое-то третье имя.

Одно имя написали в свидетельстве о рождении, другим называли в школе, паспорт на третье имя

Есть ощущение, что русское имя — это такая ерунда, которую можно сменить, можно перепутать, это совершенно неважно. 

Как происходит выбор конкретной точки для экспедиции

Я езжу в экспедиции на Чукотку. Выбор места для экспедиций обусловлен двумя факторами. Во-первых, чтобы документировать язык, нужно найти место, где как можно больше людей на нем говорит. Во-вторых, нужно сделать так, чтобы мы смогли на какие-то деньги туда съездить. Поскольку регионы очень труднодоступные, туда очень дорогие билеты. Наш единственный шанс — это то, что университет через программу «Открываем Россию заново» или наш факультет гуманитарных наук дадут нам деньги на экспедиции. 

Университет финансирует поездки только со студентами, поэтому нам нужно такое место, куда мы можем привезти с собой студентов. Нам нужно место, куда можно приехать хотя бы вшестером. Получается, что лучше всего выбирать для полевых исследований поселки, а не стойбища, по крайней мере, на Чукотке. Из-за того, что язык постепенно уходит, самые опытные носители — те, кто сейчас на пенсии или близко к ней. Эти люди чаще всего живут в поселках.

Поселок. Амгуэма, 2018. Фото Ивана Стенина

Еще сто лет назад на Чукотке не было никаких поселков вне побережья. Большинство поселков находятся на побережье, и там живут береговые чукчи, которые традиционно занимаются морзверобойным промыслом. Они традиционно были оседлыми. А тундровые чукчи традиционно кочевали со стадами оленей по тундре и до побережья доходили раз в году. И эта группа чукчей никогда оседлой не была и «осела» только во второй половине XX века усилиями советской власти. 

Поселок, в который мы сейчас ездим, — это такой поселок, в котором осели чукчи, которые когда-то кочевали с оленями. И получается так, что люди, которые 100 лет назад по-прежнему кочевали бы со своими семьями, сейчас возвращаются на пенсию в поселок, потому что там чуть-чуть проще жить, можно выбирать, какую работу делать, какую нет. Если бы мы ездили в стойбища, мы бы встречали одного-двух информантов, готовых к общению, а в поселке можно найти 15–20 человек. 

Как изменилась жизнь чукчей 

Я раньше ездила в Удмуртию, к бесермянам, и там тоже есть старшие представители культуры, которые лучше знают язык, песни, хозяйственную деятельность. И есть более урбанизированная молодежь. Но все-таки разница между традиционной бесермянской жизнью 100 лет назад и сегодня меньше, чем у чукчей. В Удмуртии люди по-прежнему держат огороды, скотину, то есть ведут примерно ту же деятельность. 

У чукчей огромная разница. Одно дело, когда ты кочуешь со стадом и твоя главная работа — это выделка шкур и шитье меховой одежды и жилища, а другое дело, когда ты живешь в поселке и работаешь, допустим, в школе. Ты, может быть, вообще никогда не выделываешь шкуры, не готовишь еду на огне. Может быть, ты оленей видишь раз в году на праздник. В общем, разница между традиционной жизнью у чукчей и той жизнью, которую чукчи ведут сейчас в поселке, просто невероятная. Поэтому, когда мы попадаем в тундру — туда, где люди привыкли скорее использовать этот язык как необходимый, — мы можем увидеть что-то еще, чего мы не можем увидеть в поселке.

Олени третьей бригады. Амгуэмская тундра, 2022. Фото Инны Зибер

Но добраться туда сложно. Нужно, чтобы кто-то тебя туда довез на вездеходе. К тому же, там люди работают. В поселке на пенсии у людей тоже много дел, но они могут сами быть хозяевами этих дел и с нами разговаривать в свободное время. В тундре люди заняты тяжелой работой, и если ты к ним приезжаешь, то нужно быть как-то полезным им тоже.

Одно дело, когда ты кочуешь со стадом, а другое — когда ты живешь в поселке и работаешь в школе

Чукчи сейчас кочуют не с собственными семейными стадами, а со стадами, которые принадлежат муниципальному предприятию, то есть люди ездят туда на работу. Некоторые люди делают это поодиночке. Бывает такое, что ездит семья. Некоторые ездят только на лето, некоторые кочуют круглый год и живут в тундре постоянно.

Дверь яранги, изнутри. Амгуэмская тундра, 2022. Фото Инны Зибер

В стойбище, в которое мне повезло съездить на праздник, живет несколько семей и несколько молодых пастухов без семьи, которые приехали туда работать. Они русскоговорящие. Они знают какие-то слова по-чукотски, может быть, что-то понимают, но при мне они использовали чукотский язык только для приветствия. А вот некоторые старшие, которые живут там с семьями, могли использовать чукотский в общении друг с другом. Есть в бригаде и русские. В ситуации, в которой все знают русский, для русских переходить на чукотский не имеет никакого смысла. 

Чем занимается лаборатория Севера и Арктики 

У нас в лаборатории с ее основания работают сотрудники двух направлений. Одно направление — лингвистическое, документация языка и в том числе языковой утраты. Второе направление — антропологическое. Изначально оно было чуть-чуть более социолингвистическим, то есть представители этого направления занимались документацией языковой ситуации, фиксацией того, как живет язык, как относятся к языку, как связаны язык и идентичность. С 2025 года наши антропологи работают уже в Центре социокультурных и этноязыковых исследований ВШЭ и занимаются социокультурной антропологией и вне связи с языком, а в Арктической лаборатории антропологические и филологические темы разрабатывают лингвисты параллельно со своей основной работой.

Каждый год у нас довольно много экспедиций в разные регионы. Антропологи до 2025 года ездили в Мурманскую область, в приграничные поселки, в Карелию, в Ненецкий автономный округ, в Коми, в Архангельскую область. Лингвисты ездили в разное время в Якутию, на Чукотку, на Камчатку, в Мурманскую область, в Ямало-Ненецкий автономный округ. На Камчатке лингвисты занимаются описанием языковой утраты и взаимодействия диалектов и диалектного разнообразия современного корякского языка. В последние годы Камчатка стала совсем междисциплинарной: туда ездят и лингвисты, и антропологи — и одновременно фиксируется языковая аттриция и отношение к ней и исследуется идентичность людей. 

Чем отличается работа лингвиста на Севере

Работа с информантами-носителями северных языков сильно отличается от других. Я ранее ездила в Поволжье, в Прикамье, и там было такое чувство, что носители привыкли к работе лингвистов. Они сами поправляют мне транскрипцию и, глядя мне в компьютер, исправляют один латинский символ в транскрипции на другой, хотя их даже нет в английском алфавите. 

На Чукотке все по-другому. Сначала 8–9 часов летишь на самолете до Анадыря, потом ждешь погоды. Если повезло — долетаешь до центра района. Хорошо, если дорога до поселка не завалена чем-нибудь, не размыта и можно по ней проехать. Если нет, опять ждешь погоды и починки дороги.

Навьюченные лингвисты. Аэропорт Анадыря, 2025. Фото Ивана Стенина

Когда ты через много-много дней наконец добираешься до поселка, который вообще-то один из самых легкодоступных на Чукотке, ты смотришь на людей и понимаешь, что они здесь все это время занимались делом. Ты сидишь в большом городе над книжками, с компьютером, рассчитываешь дорогу до минуты с помощью «Яндекс Карт», а тут у людей совершенно другая жизнь. Погода решает за них, могут ли они куда-то передвигаться. Они должны делать какую-то работу, потому что от этого зависит их жизнь. Если не выделать шкуру и если не сшить одежду пастуху, он замерзнет насмерть в тундре. По сравнению с моей московской жизнью, все очень трудно и неудобно.

Если не сшить одежду пастуху, он замерзнет насмерть

Ты смотришь на это и не понимаешь, как объяснить людям, чем ты занимаешься. Что ты делаешь? Зачем это нужно? Здесь люди за жизнь борются каждый день, а ты делаешь вот это. Когда они на тебя смотрят вопросительными глазами, ты понимаешь, что ты просто червячок. Они хотят понимать смысл. Они не готовы это делать просто ради развлечения, поэтому тебе самому нужно очень хорошо понимать смысл того, что ты делаешь.

Ты смотришь на это и не понимаешь, как объяснить людям, чем ты занимаешься

Но часто объяснить бывает трудно, потому что исследование как деятельность может быть не очень понятным. Часто носители понимают это так, что мы хотим учиться говорить на чукотском, а потом видят, что мы не учимся. На их взгляд, мы спрашиваем какую-то ерунду, а сами ничего не можем сказать, поэтому это иногда перестает работать. 

Но параллельно многие носители вовлекаются в лингвистическую деятельность, и ты понимаешь, что им просто что-то интересно. Они удивляются, радуются каким-то вещам, мы увлекаем их. Иногда они близко к сердцу принимают наш интерес и наше желание описывать язык и начинают много об этом думать. Через год рассказывают, что они придумали.

На занятии с информантами. Амгуэма, 2023. Фото Тани Казаковой

Многие действительно остро переживают, что дети перестают говорить на языке, и многие понимают, что для нас важно, чтобы язык остался. То, что для нас важно — фиксация языка до того, как он умрет, — часто бывает важно и для них. При этом сами лингвистические методы бывают непонятны информантам, про методы они ставят вопросы довольно остро и часто намного лучше лингвистов видят их ограничения.

Многие остро переживают, что дети перестают говорить на языке

Традиционная жизнь занимает важное место в языке — настолько важное, что некоторые слова невозможно использовать, если ты не понимаешь, что они значат в хозяйственной сфере. Например, есть глагол «пасти», и мне нужно было построить с ним предложение. Мой дедушка жил в Полесье, на западе Беларуси, и пас овец, коров. Я строю предложение про своего дедушку, а мне говорят: «Слушай, у тебя бессмысленное предложение, потому что чукотское «пасти» — это про оленей. Нельзя пасти кого-то другого». Если на Чукотке всегда пасли только оленей, зачем этот глагол вообще будет значить что-то другое? 

В первый раз, когда мы поехали, мы использовали главную книжку про чукотский язык, написанную на русском языке, — это грамматика П. Я. Скорика. Скорик описывал язык самого востока Чукотки, работал в поселке Уэлен — родине Юрия Рытхэу и столице косторезного промысла. Там живут береговые чукчи, морзверобои. Мы приезжаем к нашим тундровым чукчам и пытаемся у них собрать какую-то фонетическую анкету. В ней слова вроде «морж», «кит». Они говорят: «Нет у нас моржей и китов. Вы эти слова спрашивайте у других людей, которые знают, а мы эти слова не используем». 

Для более витального языка доступна большая свобода. Можно сказать информанту какое-нибудь слово, он с этим словом придумает что угодно уже через минуту-другую. Но для наших носителей чукотского каждое слово часто вспоминается в том контексте, в котором они его уже слышали, потому что этих контекстов существует небесконечное количество. Иногда мы предлагаем какое-то слово или предложение, а нам говорят: «Я такого выражения никогда не слышала». Я чувствую, что полесский говор собственного дедушки, который я слышала в детстве, вспоминаю именно так, как наши чукчи часто вспоминают чукотские слова: вот так мой дедушка говорил, а вот так никогда не слышала от него. Любое выражение на чукотском языке связано с жизнью и с людьми. 

Чтобы мы могли просто предложить какое-то русское предложение для перевода, у него должен быть смысл, встроенный целиком в местную культуру. Надо понимать, например, что грибы «собирать» может быть нелепо, потому что грибы — вообще не человеческая еда, а ягоды, например, «собирать» нормально. И какие ягоды можно с этим глаголом употребить, а какие — нет. 

Когда мы стали пытаться больше узнать про то, как люди здесь живут и встраивать это в нашу лингвистическую работу, оказалось, что это намного лучше работает, чем когда ты абстрагируешься от культуры и формально собираешь языковые структуры. Здесь нет структур, а есть культура, через которую прорастает язык.

Есть ли медиа на чукотском

Наши информанты признаются, что книжек на чукотском они почти не видели и не читают. Ничего удивительного, во время кочевок это неудобно, а сейчас они есть только в школьной библиотеке. На «Радио России» каждый будний день в шесть вечера выходит программа на чукотском. Мы регулярно слушаем это радио вместе с нашими информантами. 

Есть еще газеты с фрагментами на чукотском, но к ним какого-то особого отношения я не слышала. Еще, конечно, есть перевод Евангелия на чукотский. Действительно интересно узнать, как люди относятся к нему, потому что трудно перевести Евангелие на нормальный живой язык. 

Языковые контакты, сближения и слияния на Чукотке 

Насколько мне известно, из-за того, что чукчей было много, они были довольно воинственные и культурно развитые, чукотский язык был такой лингва франка для этого региона. Эскимосы говорили на чукотском, например. Не знаю, что происходило на западе, там, где рядом якуты и юкагиры, но, по крайней мере, с восточной периферией было, кажется, так. 

В какой-то момент были контакты с англоговорящими, с американцами, которые доплывали с той стороны, когда еще пограничники не курсировали туда-сюда. Мама одной из наших информанток обладала некоторым знанием английского. Информантка рассказывала, что это стало для нее шоком. Где-то в конце 60-х годов она учила в школе английский, и в какой-то момент мама, говорившая только на чукотском, не знавшая русского, исправила ей ошибку в английском. Девочка была поражена.

Мама, не знавшая русского, исправила дочери ошибку в английском

Я не знаю про пиджины с участием чукотского, видимо, как раз из-за того, что чукотскому было хорошо с самим собой. Сейчас наши информанты просто переключаются с языка на язык. 

Даже мне иногда, чтобы рассказать о чем-то чукотском, приходится использовать чукотские слова, потому что я не знаю, как перевести. Просто нет, например, русского слова для элемента бисерного украшения, который заворачивается вокруг косы, — а есть чукотское. 

Где на Чукотке искать традиционную культуру 

В поселке, в который мы ездим, можно прожить всю жизнь и ни разу не соприкоснуться ни с чем традиционным. Если не хочешь — не соприкоснешься. Если хочешь — можешь соприкоснуться. 

Мы общаемся с людьми, которые сами варятся в традиционной культуре. У них есть родственники в стойбище. Они для них шьют одежду, делают украшения из бисера. Они участвуют в национальных праздниках, знают язык.

Инна Зибер в камлейке и головной повязке из кожи и бисера. Амгуэма, 2022. Фото Ивана Стенина

Поселок — это многоквартирные дома и частные небольшие домики. Но некоторые из наших информантов летом за поселком ставят яранги и используют их как дачи. Можно там выделать шкуру, починить сетку для ловли рыбы, можно туда с детьми прийти, можно разжечь огонь и попить чай.

Яранга Ракылымов. Амгуэма, 2025. Фото Кати Шерстневой

Чай на огне. Амгуэма, 2025. Фото Инны Зибер

Получается так, что человек, который хочет себе создать в поселке тундровую жизнь, чтобы вспомнить о том, как было до пенсии или в детстве, должен специально прилагать к этому усилия. Специально поехать в бригаду на праздник помочь или поехать куда-то поработать на забое, например.

Как происходил разрыв традиции

Существует фундаментальный разрыв между поколениями. Он случился, когда в 1950–1960-е стали увозить детей в интернаты. Из чукотского языка и своей культуры ты попадаешь в поселок, и когда ты заканчиваешь школу, ты совершенно другой человек.

Это поколение, которое уезжало в интернат и возвращалось летом к своим родителям в тундру, еще остается носителями культуры. Более молодые — уже нет.

Но иногда бывают исключения. Нашей самой молодой носительнице немного за 40, и ее невероятная компетенция в чукотском языке и культуре объясняется тем, что она росла со своей бабушкой. А есть, например, девочка, которая не говорит по-чукотски, но очень хорошо поет чукотские песни. Опять же потому, что у нее бабушка с дедушкой оленеводы и сами носители культуры. Получается, что только через тесное общение с бабушками и дедушками что-то передается. Но даже в этом случае это не язык, а какие-то частицы культуры. 

Как глубоко уходит историческая память и что думают чукчи о колонизации Чукотки

Судя по тому, что я слышала, для современных чукчей историческая память именно о завоевании русскими Чукотки не очень актуальна. Хотя, конечно, это очень важная тема. Я недавно прочитала «Внутреннюю колонизацию» Александра Эткинда, который теперь т. н. «иностранный агент». Там как раз много про то, насколько все это было жестоко. Чукчи были воинственные и отбивались еще как. До нас дошли всякие полумифические истории о том, как умели отбиваться старые герои, может быть, это память в том числе об этом.

При этом до начала и, может быть, даже до середины ХХ века, когда советская власть устроила на Чукотке коллективизацию и отняла у хозяев стад возможность ими полностью распоряжаться, а потом и внедрила насильное школьное обучение для чукчей, никакого русского культурного влияния особенно не было, насколько я понимаю. Был задолго до этого культурный обмен через обмен товарами: рисом, табаком, бисером, чаем, ружьями и так далее, но все говорили на чукотском, русского почти никто не знал, жили так, как жили предки, практиковали чукотскую веру. Точкой изменения стали коллективизация и увоз детей из тундры в поселковые интернаты. Вот эти две вещи крепко связаны с русским влиянием и вызывают эмоциональный отклик.

Отношение к русскому влиянию двойственное. С одной стороны, действительно, русские пришли, принесли свою христианскую религию, выгнали шаманов, и поэтому на Чукотке теперь часть людей отбросила традиционную религию. Для некоторых информантов это важно и оценивается очень негативно. В то же время верующие христиане среди чукчей, разумеется, рады тому, что уверовали. 

Иногда встречается такой нарратив: русские пришли, сами всем руководят, забрали рабочие места, деньги зарабатывают, это тоже негативная оценка. Или: нам в школе запрещали говорить на чукотском и заставляли говорить только по-русски, поэтому мы сейчас свой язык забыли. Это тоже ощущается как плохое. 

С другой стороны, информанты отмечают и положительное. Например, русские принесли с собой вездеходы и снегоходы, ружья, а без этого в тундре было намного тяжелее. Кто-то может отметить, что в русских домах, хоть и не так уютно, не так правильно живется и не так свободно дышится, как в яранге, но все-таки зимой теплее и комфортнее. Некоторые не аргументируют, а просто говорят, что приняли советскую власть и сами попросили родителей называть их русским именем. Однажды я прямо спросила одного информанта, как так получается, что от России и русских чукчам было столько плохого, а при этом мы видим, что многие яркие патриоты России. Он ответил, что плохого и хорошего от русских в итоге получилось поровну.

На самом деле, противопоставляются не чукчи и русские, а чукотская традиционная культура — и все остальное, что потом появилось. «Русской» одеждой может называться и финская куртка, и китайская. «Русский» дом — это и канадский домик, и советский домик. Поэтому русское — это все, что нетрадиционное. И оно может оцениваться и положительно, и отрицательно.

Как цифровые технологии меняют изучение малых языков 

Вышка вырастила такое поколение лингвистов, которые иногда уже на первом курсе могут создавать почти любые компьютерные инструменты. Эта ситуация для меня до сих пор необыкновенная. Я вижу, как мои молодые коллеги, которых я учила на первом курсе, сами делают электронные языковые корпуса, пишут какие-то невероятные программы, которые, например, помогают определить, где дифтонг, а где нет. 

У меня есть полная уверенность, что если мне понадобится какой-то инструмент, я просто могу прийти к двум людям в моей лаборатории и сказать: вот это мне надо, что делать? Они скажут: ну, надо посидеть, через неделю будет. И что угодно появится. 

У нас прекрасная компания ездит на Камчатку и делает эвенский корпус с морфоанализатором и другими лингвистическими инструментами, которые очень упрощают работу с языком. 

Другое дело, что, наверное, в этом поколении, которое может на все что угодно написать код, на все что угодно посчитать статистику, мне бы хотелось иногда видеть чуть-чуть больше творчества. Иногда я вижу, как люди берут какой-то интересный материал и думают, что они прогонят его через эту машинку и что-то выйдет, что-то станет понятно. Но этой работы недостаточно, потому что, чтобы получить что-то дельное, иногда нужно спросить что-то дельное. Нужно знать, что конкретно ты хочешь узнать. И таких идей мне иногда чуть не хватает.

Чтобы получить что-то дельное, нужно спросить что-то дельное

Я не умею самостоятельно реализовывать всякие технические вещи, и я очень рада, что есть куча людей, которые как раз готовы это делать. Мне больше нравится думать и придумывать идеи, анализировать результаты и размышлять, что бы мне хотелось узнать. И я очень рада, что узкая специализация позволяет нам разделять задачи и находить ответы на любые вопросы, даже если одному чуть-чуть не хватает идеи, а другому не хватает знания статистики или умения программировать. Одними идеями никак не обойдешься.Но в том, что касается работы с малыми языками, кажется, что даже если мы очень много будем делать, мы все равно не можем быстро собрать достаточно полный корпус для такого малого языка. И он точно не будет сбалансированным. Условно говоря, это будет корпус в основном двух носителей. Поэтому мы пока стараемся использовать все вместе: и делать корпус, и заниматься элицитацией (т. е. проверять с помощью информантов грамматическую правильность высказываний. — Прим. ред.), и пытаться обсчитывать фонетику, и как-то все это соединять.

Экспедиционный семинар. Амгуэма, 2025. Фото Инны Зибер

Планы и мечты североведов

Главная моя мечта, чтобы факультет и программа ВШЭ «Открываем Россию заново» продолжали давать нам деньги на экспедиции, потому что наша лаборатория напрямую зависит от полевых данных. Если мы не сможем ездить в экспедиции, то мы не сможем работать. Мы не кабинетные ученые, мы зависим от живого материала. 

Мы хотим наконец написать чукотскую грамматику. Чукотский оказался сложнее для такого описания, чем другие языки, в которые мы ездили. Мы с 2016 года ездим на Чукотку, но пока еще не написали большую книжку. А наши носители уже спрашивают: где результаты вашей работы? Это пугает. Поэтому я очень надеюсь, что в ближайшие 2–3 года мы сможем написать какой-то очерк или хотя бы сборник, который помогал бы понять, как устроен современный амгуэмский диалект чукотского языка. Пока готова только популярная книга «Путешествие по лингвистике с чукотским языком», в которой мы о своих фонетических и грамматических темах говорим с широкой аудиторией. 

О притяжении Чукотки

Мне кажется, что каждый раз, когда я приезжаю на Чукотку, я заново влюбляюсь и в нее, и в чукотский язык, и в людей. Когда нас стали иногда возить в тундру и показывать какие-то части традиционной жизни, я еще больше полюбила и прониклась.

Вид на поселок из тундры, август. Амгуэма, 2023. Фото Инны Зибер

Я никогда не думала, что уважение к людям и к культуре может быть мотивацией к тому, чтобы исследовать язык. Но, кажется, это тот самый случай, когда не система языка меня притягивает сама по себе, а притягивает этот комплекс, из которого нельзя вытащить отдельно язык, потому что он переплетен с культурой.

Интервью: Руслан Родионов, Ася Ройтберг
Редактура: Дарья Устюжанина