Оксана Мороз — исследовательница цифровой этики, культурных практик онлайн-пользователей, памяти и смерти в онлайн-среде. «Системный Блокъ» поговорил с Оксаной Мороз о том, что происходит в российском интернет-сообществе, что в нём изменилось после 24 февраля 2022 года и как цифровая среда влияет на человеческую психологию.
Точки несовпадения мнений как удар под дых: о влиянии социального климата на онлайн-коммуникацию
Американский социолог Джеффри Александер определял социальный кризис как совокупность сложных ситуаций, которые ломают прежние категории порядка. В таких ситуациях люди вынуждены «пересобираться» и искать новые способы коммуникации.
В онлайн-среде начинает усиленно воспроизводиться то, что характерно для офлайн-среды. Если у нас есть сообщества, в которых существуют какие-то принципы аккуратности и диалоговости, то в таких сообществах эти принципы чуть проще сохранить. А вот в чрезмерно больших сообществах и группах эти аккуратные стратегии не реализуются. Там люди, наоборот, расходятся по своим эхо-камерам и пузырям фильтров.
Люди расходятся по эхо-камерам и пузырям фильтров
Кроме того, появляется огромное количество точек несовпадения. Многие болезненно обнаруживают, что их близкие теперь придерживаются других позиций, и эта болезненность становится таким «ударом под дых», после которого довольно сложно находить общий язык. Да и не особо хочется.
К сожалению, есть такие точки несовпадения, после которых общение, скорее всего, вообще невозможно. То есть мы можем пытаться не говорить о чём-то, выдерживать какую-то интонацию, быть аккуратными, внимательными и эмпатичными, но в какой-то момент доходим до той черты, после которой все эти усилия оказываются бесполезными. Потому что мы обнаруживаем перед собой человека со взглядами, которые для нас абсолютно людоедские. В ситуации таких тотальных социальных кризисов вряд ли у людей внезапно появляются какие-то ангельские способности быть ненасильственными, экологичными и так далее.
Есть и другая проблема: во время социальных кризисов и потрясений люди начинают всё чаще использовать архаичные модели определения мира через своих и чужих. Ещё в большей степени работает ингрупповой фаворитизм (если кто-то наш, значит, это уже до конца), остракизм, алиенизация и демонизация тех, кто на нас не похож. На человека, который до этого воспринимался просто другим, надевается какая-то маска врага. Что, конечно, не способствует обнаружению общих точек соприкосновения, а наоборот, увеличивает пропасть, которую потом будет очень сложно нивелировать.
Сегодня люди стараются общаться с теми, кто кажется безопасным
Или вовсе замолкают и выжидают момент, когда снова удастся о чём-то начать разговаривать. Когда в процессе коммуникации мы становимся свидетелями микроагрессии, обесценивания и дискриминации, мы очень часто переключаемся в позицию пассивного наблюдателя вместо того, чтобы попытаться обозначить проблему, назвать вещи своими именами и выступить таким «интуитивным медиатором».
Люди начинают сомневаться в оценках пострадавших и возникает такой виктимблейминг (перекладывание ответственности за произошедшее насилие на жертву этого насилия — прим. ред.). Это можно заметить даже по публичным комментариям. Сейчас они гораздо чаще стали агрессивными, эмоционально нагруженными и бессодержательными. Это не обратная связь и не критика. Это просто крик души. А поддерживающих комментариев очень мало. И в такой абсолютно токсичной атмосфере очень тяжело находиться.
Разломы и эзопов язык: онлайн-коммуникация в российском интернет-сообществе после 24 февраля 2022
В ситуации, когда вследствие противоположных взглядов межличностные и близкие отношения распадаются, люди зачастую начинают формировать парасоциальные отношения, которые, как правило, возникают между пользователем медиа и медийной личностью. Если есть какая-то авторитетная медийная личность, которая произносит, с нашей точки зрения, правильные слова, то с такой личностью у нас могут возникнуть почти близкие (хотя и абсолютно однонаправленные и невзаимные) отношения. И это, как мне кажется, очень многих спасает.
Есть ситуации мутизма (от лат. mutus — «немой» — прим. ред.), которые возникают взаимно. Особенно если люди принадлежат к разным группам с разным опытом. Классическая дихотомия (раздвоенность — прим. ред.), о которой говорили на протяжении последних полутора лет, — это уехавшие и оставшиеся. Максимально сильно всё усугубилось после 21 сентября 2022 года, потому что очень возросло количество людей, которые уехали и за рубежом оказались в совершенно разных статусах. И теперь уже появился разлом не просто в отдельных профессиях (когда, к примеру, уезжали журналисты), а в очень разных индустриях. В результате возникли довольно большие отличия в том, как люди живут, как чувствуют, о чём считают нужным говорить публично.
И возникла неожиданная система расхождений. Потому что, казалось бы, люди уезжают и понимают, в каких условиях остаются их сограждане. Но при этом, уехав, они зачастую начинают задаваться вопросами: «Почему вы в России публично не говорите о том, о чём, по нашему мнению, точно нужно говорить?» Хотя они сами совсем недавно находились в таких же условиях и всё прекрасно понимают. От того, что они пересекли границу, тут ничего не изменилось.
С другой стороны, это работает похоже и в обратную сторону. «Ах, значит, вы уехали! Теперь мы вообще не будем вас слушать, потому что вы не понимаете, о чём говорите». Даже если речь идёт о каких-то принципиальных вопросах, которые не зависят от местоположения человека. Любые рациональные аргументы и способность к сопереживанию, сочувствию и пониманию того, что с той стороны тоже не робот, а человек, в какой-то момент были абсолютно уничтожены. Поэтому появляются разломы действительно экзистенциального характера, и не вполне понятно, каким образом их устранять.
Появляются разломы экзистенциального характера
Потому что не вполне понятно, какие убеждения у людей, с которыми ты разговариваешь, насколько это безопасно, в какой степени люди, которые с тобой общаются, готовы тебя услышать и принять, и насколько открыто ты можешь что бы то ни было говорить. И это, безусловно, рождает такой автоматизм, когда человек думает: «Я, пожалуй, промолчу». Или: «Я не буду говорить напрямую».
Это же, кстати, приводит к возрождению эзопова языка. И надо понимать, что у нас ещё живо поколение, которое на практике представляет, что такое эзопов язык, потому что они им прекрасно пользовались в Советском Союзе. Но вот мы — моё поколение — родились в конце восьмидесятых, воспитывались и взрослели в девяностые и в начале нулевых. Мы плохо знаем, что такое эзопов язык, потому что мы росли в ситуации максимального изобилия разного рода образовательных и прочих программ. Нас специально отучали от двоемыслия и, наоборот, учили, что нужно быть максимально ясным, чтобы тебя поняли. Вечное «Пиши, сокращай» (книга Максима Ильяхова и Людмилы Сарычевой о том, как создавать ясный и содержательный текст; популярна у редакторов и копирайтеров — прим. ред.).
Наше поколение плохо знает эзопов язык
А тут возникают новые и сложные стратегии какого-то партизанинга, который люди не всегда умеют воспроизводить. И они начинают вкладывать в коммуникацию огромное количество дополнительных ресурсов. Но эти ресурсы быстро заканчиваются, потому что их неоткуда брать. В результате люди очень быстро устают и возвращаются на уровни автоматических реакций, когда теряется возможность отрефлексировать, критически всё осмыслить и выстроить какое-то аккуратное высказывание. Остаются только простые защитные механизмы типа «бей или беги» и тому подобное.
Кто громче крикнул, тот и прав: как общаются в онлайн-среде
Онлайн-среда часто подталкивает людей к такому поведению, которое вне сети считается моветоном. Это такой эффект растормаживания. Онлайн люди позволяют себе больше, чем офлайн. И не только потому, что их никто по IP-адресу не вычислит и за гаражами не поймает, но и потому, что из-за всех этих экранов, аватаров и интерфейсов мы будто бы отдалены от живого человека, с которым общаемся. Вследствие чего позволяем себе не сочувствовать и не сопереживать. И можем написать какую-то ужасную гадость, которую в лицо никогда бы никому не сказали.
Такая агрессивная онлайн-коммуникация позволяет человеку нарастить собственный авторитет и статус. «Это же я бью, а не меня». И это, к сожалению, очень хорошо работает на развитие принципа культуры силы. Кто громче крикнул, тот и прав. Кто прошёлся по большему количеству постов и написал какую-то гадость или ахинею, тот и прав. Кто засветился в большем количестве каких-нибудь пабликов, тот и прав. И онлайн этого, безусловно, больше хотя бы потому, что если вас забанят в одном месте, вы можете создать ещё десять аккаунтов в другом. Более того, сейчас появилось огромное количество ботов, и они выглядят и работают таким образом, что их очень тяжело отличить от простого трамвайного хама, который к тебе пришёл и что-то тебе написал.
Трудно отличить бота от простого трамвайного хама
В то же время я считаю, что с точки зрения программного обеспечения, сервисов и интерфейсов интернет-среда вполне может быть использована и для обнаружения сообщества своих. Ещё Дженкинс (Генри Дженкинс, американский философ и культуролог — прим. ред.) писал, что в интернет-среде у любого человека с любыми интересами (даже с теми, которые в офлайн-пространстве могут стать поводом для буллинга) появляется возможность найти своих и ощутить чувство принадлежности. И это чувство возвращает человеку переживание собственного достоинства, что очень важно. Интернет позволяет создавать личные экосистемы, в которых ты будешь окружать себя теми медиа, которые тебе интересны, и находить сообщество своих. Развитие навыков цифровой грамотности позволяет создавать свои собственные среды и проекты и таким образом находить людей, с которыми можно общаться.
Интернет позволяет создавать личные экосистемы и находить своих
Помимо офлайна и онлайна появилась виртуальная реальность, дополненная реальность, расширенная реальность… И все они настолько между собой переплетены, что мы уже не можем считать интернет просто каким-то инструментом, который мы используем. Это наша среда, она формирует нас, а мы — её. Это взаимные процессы. И какие-то вещи, которые, казалось бы, работают исключительно онлайн, на самом деле можно экстраполировать и в офлайн-среду.
Об исследовании смерти и цифровом бессмертии
В контексте Digital Death Studies (исследований смерти в контексте цифрового пространства — прим. ред.) существует множество терминов, которые очень сильно отличаются. Есть цифровая смерть, цифровое посмертие (digital afterlife) и цифровое бессмертие. Это разные вещи. Ключевое отличие цифрового бессмертия от прочих концептов заключается в том, что здесь, предположительно, речь идёт о технологиях, которые могут каким-то образом на социальном уровне действительно обеспечить человеку жизнь вне зависимости от возможностей вечного биологического существования.
И тут возникают споры между трансгуманистами и постгуманистами. Трансгуманисты уверены, что в силу развития медицины, крионики и прочего человечеству когда-нибудь удастся победить не только старение, но и саму смерть. Успехи здесь не очень высоки, но при этом на «цифру» тоже возлагаются большие надежды. Потому что есть какая-то футуристическая идея о том, что сознание можно скопировать на флешку, далее каким-то образом внедрить его в искусственные белковые или кремниевые тела и жить вечно. В известной степени всё это, конечно, очень подпитывается современной научной фантастикой.
Есть футуристическая идея о том, что сознание можно скопировать на флешку и жить вечно
С другой стороны, есть и постгуманисты, которые считают, что пока в принципе не очень понятно, как можно победить смерть. Ведь когда существо умирает, оно не очень рефлексирует этот момент. Оно просто перестаёт существовать. Однако цифровая среда демонстрирует, что существовать — с постгуманистической точки зрения — может не только живое, но и машинное.
Зато можно сказать, что в современной цифровой среде появляется очень много возможностей для социального бессмертия. Настройте отложенный пост на десятки лет вперёд, и ваш аккаунт в социальных сетях будет жить, даже если вас уже не станет. И кого-то вы таким образом сможете немножко подобмануть, кто-то будет считать, что вы более чем функционируете.
Кроме того, сейчас есть огромное количество всяких виртуальных собеседников, чат-ботов и нейросетей, которые позволяют создать аватаров. Не скопированных, конечно, с человека в полной мере, но представляющих собой квинтэссенцию каких-то персональных данных. В конце концов, есть разного рода эго-документы, которые включают в себя модифицированные дневниковые записи, большое количество аудио- и видеоконтента. И всё это — социальное бессмертие. Хотя человека как такового уже нет.
А про какое-то другое бессмертие рассуждать странно. Я бы сказала, что вообще мечта о бессмертии — это довольно сложная и местами стрёмная и кринжовая штука. Потому что все, как правило, хотят залипнуть, как в смоле, в молодом и здоровом состоянии. Никто не хочет Мафусаилова бессмертия (согласно Библии, Мафусаил — один из праотцов человечества, проживший 969 лет, — прим. ред.), и это тоже важно. А людям, которые вообще не хотят бессмертия, совершенно непонятно, зачем жить вечно и горестно смотреть, как погибают все твои родные и близкие. И наблюдать, как в фильме «Кин-дза-дза», за происходящими катаклизмами, которые явно будут повторяться и через поколения.
Людям, которые не хотят бессмертия, совершенно непонятно, зачем жить вечно
И в этом контексте, конечно, разговор о цифровом бессмертии оказывается довольно проблемным. Потому что смерть пока так и не удалось приручить и подчинить. И «цифра» здесь никаким образом не помогает. Наоборот, она только усложняет ситуацию и создаёт для смерти ещё большую видимость, что в условиях табуированности этой темы вызывает у людей огромные проблемы. И самое интересное здесь — что происходит с людьми, когда они внезапно обнаруживают, что смерть стала важным элементом компьютерных игр и онлайн-обсуждений. Споры о скорби становятся суперинтересными поводами для того, чтобы сидеть за компьютером с утра до ночи. Появляются разные кейсы фильмов и продуктов, которые сняты с участием аватаров, восстановленных по данным ушедших. Начинают выпускать всякие компьютерные игрушки, где смерть вообще ставится во главу угла. И не будем забывать про онлайн-кладбища, которые существуют примерно с начала развития интернета.
Язык скорби. Как в сети говорить о горе
Сейчас из-за интернета теряется уединённость ухода из жизни, потому что онлайн-среда просто провоцирует большую публичность. Чем известнее человек, тем больше будет всяких «виртуальных поминок» и каких-то подобных мероприятий. Но с таким разрывом уединённости может столкнуться и человек, который был вполне приватной персоной. Потому что вместо внимания ограниченного количества людей может возникнуть пристальное внимание потенциально самой широкой аудитории. И это означает, что публичными становятся и смерть, и сопереживание, и языки горя. И тут обнаруживается, что мы не умеем в публичные языки горя. Когда я говорю «мы», я имею в виду Рунет, потому что это то, что мне удаётся наблюдать больше всего.
В принципе эта ситуация довольно системная в любых сообществах, где, к примеру, секулярный (светский, свободный от церковного влияния — прим. ред.) образ горевания и прощания является доминантным. То есть там, где существуют старые религиозные или близкие к религиозным ритуалы, у людей есть формулы, которые могут воспроизводиться что онлайн, что офлайн. Там, где этого нет, люди начинают перебирать и жонглировать какими-то разными штампами. И они не работают, потому что, опять же, в связи с отсутствием такого осознанного и сознательного отношения к смерти, отсутствуют и этикеты. И если в офлайн-реальности можно похлопать по плечу или обнять (то есть поработать с языками тела), в онлайн-реальности это не получится. Поэтому кто-то пишет «RIP», кто-то — «соболезную», кто-то — «press F to pay respect», и всё это в одной ветке. И выглядит это, конечно, ужасающе странно.
Ещё одна особенность — это то, что скорбь становится суперколлективной и коллективно видимой. То есть мы понимаем, что похороны — это коллективное горевание. Ритуал так устроен — он коллективный. Но вообще у человека всегда есть возможность самостоятельно что-то переживать. В ситуации онлайн вообще сложно определить, что происходит у людей внутри, потому что мы видим только внешнее.
Кроме того, мы понимаем, что есть люди с разным опытом взаимодействия с тем, кого не стало: близкие, неблизкие, виртуальные друзья, фолловеры или фанаты. Это разные идентичности с совершенно разными представлениями о человеке. Среди них бывают и те, кто пытается отыграть какие-то ритуальные формулы. Кто-то отыгрывает формулу плакальщиц, кто-то — формулу ближайших друзей, защищающих неутешимую вдову, вдовца, детей и так далее, а кто-то вообще подходит к этому просто как к ещё одному коммуникативному акту.
Потому что либо это какие-то бесконечные холивары на тему того, кто какую свечку поставил и аватарку поменял, либо это превращается в стену из фраз «сожалею» и «соболезную». И это тоже не выглядит как какая-то интимная история. Я даже себя в какой-то момент ловила на том, что хотела бы что-то написать человеку, но не хочу присоединяться к сонму людей, скандирующих эти слова. И мне кажется, в этой ситуации, если ты не можешь позвонить или оказаться рядом, гораздо проще написать в личные сообщения. Но личные сообщения — это то, что мы не видим как симптоматику публичной коллективной скорби, это скорее уже индивидуальный уровень. И для того, чтобы это изучать, нужно применять уже не только антропологические, но и психологические инструменты.
Я ловила себя на том, что хотела бы что-то написать человеку, но не хочу присоединяться к сонму людей, скандирующих эти слова
Мне кажется, очень многие руководствуются принципом «О мёртвых либо хорошо, либо ничего», забывая, что там ещё есть продолжение: «ничего, кроме правды». Кроме того, здесь присутствует очень интересный психологический феномен: когда у нас большое количество каких-то связей и знакомств, и многих людей, с которыми мы общаемся онлайн, мы знаем и лично, обязательно возникает какая-то раздвоенность представлений. Потому что мы знаем, что человек из себя представляет офлайн, и знаем, как он ведёт себя онлайн. И зачастую это настолько два разных существа, что можно угодить в ситуацию такой своеобразной коммуникативной «шизофрении».
Это ужасно мешает настройке консистентности общения, потому что количество масок, которые мы должны менять, и количество сценариев, которые мы должны перепроигрывать, просто колоссально увеличивается, и мы с этим не справляемся. В конечном итоге это порождает абсолютную нечувствительность, когда даже те люди, которые в принципе могут договориться, внезапно теряют человеческий облик и начинают грызть друг друга. Почему это происходит? Потому что устали. Устаёшь, когда всё время разговариваешь с человеком, а он как кролик в шляпе. То он есть, то его нет, то он вообще голубь.
Расшифровка: Анна Баранова
